как его провел в этом деле и одурачил Белецкий. Он ведь опытный старый полицейский, а Хвостов лишь любитель, неопытен… Он рассказал, что под видом охраны за Распутиным ведется тщательное филерское наблюдение, что ему известно все, что Распутин делает. „А знаете ли вы, генерал, – как-то особенно выразительно сказал Хвостов, – ведь Гришка-то немецкий шпион!“. И взяв пачку филерских рапортичек, он бросил их перед собой на стол и прихлопнул рукой. Я насторожился недоуменно, вопросительно. „Да, да, да, немецкий шпион“, – продолжал все также весело улыбаясь Хвостов, но повышая тон. Я принял сразу серьезный тон. „Ваше превосходительство, – сказал я, – со шпионажем трудно бороться, когда не знаешь, где он, когда не знаешь, за кем смотреть. Но если известно хоть одно лицо, к нему причастное, – нет ничего легче раскрыть всю организацию. Благоволите протелефонировать в контрразведывательное отделение Главного штаба, генералу Леонтьеву, дайте имеющиеся у вас сведения, и я уверен, что в течение недели, двух вся организация будет выяснена и все будут арестованы, вместе с Распутиным“. Такого простого, но твердого ответа Хвостов не ожидал. Он как-то беспокойно заерзал на своем шикарном кресле. Его пальцы менее решительно барабанили по рапортичкам. Он что-то довольно несвязно стал объяснять мне и, наконец, поднялся. Аудиенция окончилась. Мы распрощались. Министр любезно проводил меня до дверей»[612].
Военный цензор в Ставке Верховного главнокомандующего, штабс-капитан М.К. Лемке оставил воспоминания о том, какие слухи ходили о Г.Е. Распутине во время Первой мировой войны (в том числе и в Ставке Верховного главнокомандующего): «Вырубова и ее родная сестра М.С. Пистолькорс (обе урожденные Танеевы) в свое время были очень близки к царю. Вместе с графом Головиным они ближайшие к Распутину его поклонницы. Прибавить к ним княгиню О.П. Долгорукую, светлейшую княжну Е.Г. Грузинскую и вдову генерала Лохтину – значит назвать весь его главный штаб… Люди, умеющие вдумываться в массу известных им фактов, единогласно утверждают, что во всем культе Распутина, начиная с царицы и кончая сумасшедшей Лохтиной, с их стороны разврат и эротомания не играют первенствующей роли; это, несомненно, особый вид мистицизма, развившегося на почве модернизированной хлыстовщины. Все поклонницы Распутина искренно верят в его силу, в его проповедь и в основное ее правило: „Без греха нет покаяния; покаяние угодно богу; надо грешить, чтобы каяться“. Лохтина называет его „богом“, говоря, что Христос – Илиодор. Люди, видевшие подлинные письма трех старших дочерей царя, говорят, что все они, даже Мария, преклоняются перед Распутиным и пишут о нем не иначе, как ОН – все большие буквы. Психоз зашел очень далеко, он глубок по своему уродству… Сейчас Распутин принимает малознакомых в одном из номеров гостиницы „Северной“, где приемом заведует какая-то француженка. За определенный гонорар пускается каждый; и – надо сказать правду – многие, кому удалось устроить через Распутина свои дела, разносят его имя по всей России, создают ему новых клиентов и т. д. Недавно в управление по ремонтированию кавалерии приезжали Распутин и две дамы. Он пошел наверх и сказал писарю: „Доложи генералу, что Гришка Распутин“. Дамы остались на лестнице; одна из них курила. Генерал Химец принял его. Распутин просил назначить знакомого офицера в Харьковское отделение по ремонту. Химец сначала ответил, что это очень трудно, что приказано принимать только раненых, но Распутин сказал, что потому и приехал, что знает все это. „Уж ты обязательно оборудуй“. Химец проводил его до лестницы и, увидев сопровождавших дам, в тот же день приказал дать телеграмму о назначении офицера… У Алексеева в самом начале сентября был разговор с царем о желании Распутина приехать в Могилев, и тогда же было решено не пускать его сюда ни в коем случае. Распутин всегда и всем, в том числе и принцу Ольденбургскому, пишет без личного обращения, просто начиная словом „Милой“, а на конверте означает имя лица, как сам его называет в разговоре, например Белецкому – "Степану“, Ольденбургскому – „Прынцу“ и т. д. За свою протекцию он берет солидные куши, смотря по делу; за освобождение одного известного мне лица из политического заключения ему дали 5000 руб., за устройство продажи дома, принадлежавшего неразделившимся и очень ссорившимся сонаследникам, – 20 000 руб. и т. п. Деньги эти почти всегда вносятся фрейлине Анне Сергеевне Вырубовой, но иногда и ему лично»[613].
При случае Г.Е. Распутин мог попросить похлопотать за него и царскую семью. «Доктор Греков был однажды в сентябре 1914 г. приглашен к больному Распутину, с которым жил в одном доме. Тот встретил его как-то исподлобья, скоро заговорил о том, что, верно, трудно вести лазарет, что надо принять в него берлинских студентов из русских, которые просят Распутина вернуть их в Россию. Когда осторожный Греков ответил, что раньше надо посмотреть, чему их там научили, Гришка многозначительно повторял: „Да, да, надоть, чиму учили“. На другой день в лазарет Грекова приехали царь, царица и их дочери. Они оставались там три часа, очень внимательно все осмотрели; царь был крайне любезен с Грековым»[614].
Особенно скабрезными были публикации в периодической печати: «26 ноября 1915 г. В пришедшем сегодня номере „Русских ведомостей“ (от 25 ноября) очень смелый фельетон Пругавина „Книга Илиодора“. В нем не столько об Илиодоре, ныне С.М. Труфанове, сколько о „старце“, имя которого не названо, но понятно всем, потому что навязло в зубах всей России. Распутин – миф, это человек, который получил необыкновенную популярность – и по существу, и по распространенности. Это русская бытовая и политическая загадка. Желание знать о нем что-нибудь создало целые легенды; они растут, множатся, принимают иногда донельзя чудовищные формы и размеры. Как-то Распутин с компанией попал в Москве в „Яр“. Пьянство было великое – конечно, в отдельном кабинете. Позвали цыган. Разумеется, он стал держать себя с дамами и цыганками по-своему; те, особенно цыганки, отбивались, дрались и с помощью цыган, наконец, надавали ему тумаков. Тогда Распутин стал вопить: „Ах вы, сволочь черномордая, недотроги! Да как вы смеете, когда я саму царицу так же хватаю!“. До какой степени все это становится известно народу, по крайней мере подгородному, видно из дела, разбиравшегося недавно при закрытых дверях в московском окружном суде. Серый мужичонка привлекался за оскорбление величества. Вызвали свидетеля обвинения, тоже „серого“ мужика. Председатель спрашивает его: „Скажите, свидетель, вы сами слышали, как обвиняемый позволял себе оскорблять словом имя его императорского величества?“. „Да как же, вашество. И что только нес-то! Я и то уж ему говорил: „Ты все его, дурака, ругаешь, а лучше бы ее, стерву этакую“. Tableau! (живописная картинка. – Прим. автора)»
